ПУБЛИЦИСТИКА, ПРОЗА, ПОЭЗИЯ.

Выпуск #27

ПУЛЯ

Павел Андреев

Предисловие редактора.
В один из субботних дней 17 июля 1999 года "Смерть в Интернете" достигла четвертого места в рейтинге Рамблер/Литература (это был единственный рекорд, который вряд ли будет ею повторен в обозримом будущем). И в тот момент мне захотелось посмотреть, кто же в этот день не заработал ни одного хоста. На одном из таких ресурсов я обнаружил несколько рассказов П. Андреева, которые, по моему, должны читаться с сотен хостов в сутки. И в тот же день добился разрешения опубликовать его в своем альманахе. Тогда я не знал, что П. Андреев станет победителем "Тенет-98". Но тем лучше...

Печатается с разрешения Владимира Григорьева - доверенного лица Павла Андреева.

Я давно не видел его. Он сильно изменился с тех пор, как мы встречались с ним последний раз, года три назад. Тогда я приехал к нему в канун праздника Дня шахтера и убедился в том, что мой друг давно уже вырос из этого маленького и опрятного городка. Он изменился. Изменился внешне, но внутри него по-прежнему жил тот парень, которого я знал в Афгане. В его груди билось большое доброе сердце, но душа его, опаленная чужим жарким солнцем, окончательно сошла с ума. Я был уверен, что со временем это пройдет.

Я с волнением подошел к двери, нажал на звонок. Я представил, как увижу Кешку, мы обнимемся... Дверь распахнулась, и я увидел его. В следующее мгновение он обыденно пожал мне руку и, недоуменно заглянув мне в глаза, спросил: "Ты что, с "Поля Дураков"?" Я не смог справиться с охватившими меня чувствами. Моя растерянность и обида одновременно выплеснулись наружу. Скрыть это было трудно, и он все увидел. Опережая мои эмоции, он запоздало обнял меня и, дружелюбно похлопав по спине, сказал: "Ну, что ты, словно мальчик. Я рад тебя видеть, старик. Только соплями меня не измажь". Злость на его скупую радость встречи, обида на эту снисходительность - все куда-то ушло, когда я, не разуваясь, в протезах, вошел в его однокомнатную квартиру. На самом видном месте, на полке книжного шкафа стояла миниатюрная модель БТР-60 ПБ. На борту этой маленькой машинки стоял номер 345! Глаза моего друга, хозяина этой квартиры, горели неподдельной гордостью за этот маленький парад его побед: "Я тебе еще кое-что покажу. Я здесь куст настоящей индийской конопли посадил!"
Я его уже не слушал. Он точно сошел с ума, и время его не лечит. Он навсегда остался там, с ними. Я боялся этого...

...Солнце жгло лысый затылок. Хэбэшка хрустела на спине, покрытая солью от пота. Над землей, словно раскаленное стекло, двигался неощущаемый поток воздуха, искажая контуры предметов до неузнаваемости.
Пуля лежал в собственноручно вырытом окопе для стрельбы "из положения лежа" и смотрел на плывущее марево в оптический прицел своей СВДэшки. "Поле Дураков", на котором он изображал снайпера на боевой позиции, было куском пустыни, начинающимся от батальонного сортира. Это было место, где отбывали наказание все достойные этого. Наказание было простым и потому очень неприятным.
Наказанному полагалось выкопать свой индивидуальный окоп для стрельбы в соответствии со всеми требованиями военного искусства. Находиться на посту предписывалось каждому по-разному. Но наказанием считался не сам факт подобного боевого дежурства. Считалось позором, если проверят качество твоего творения и твою бдительность. Ценились доверие и самостоятельность. Но прийти могли в любой момент, а филонить значило только одно - потерять доверие и попасть в число "червей", проявляющих "червячью" гибкость в жизни. За два года, в течение которых в бригаду из призыва в призыв прибывали избалованные мальчиши великой страны, наказание становилось ритуалом, обрастающим более жесткими требованиями. Соответственно, более высоким становился статус "удостоенных" полного набора всех условностей этого ритуала. Как живая память о всех, побывавших в объятиях "Поля Дураков", кусок убитой солнцем земли был покрыт множеством оспин-окопов. Пуля лежал в земляной нише и, спасаясь от скучного пейзажа пустыни, изучал бригаду в прицел снайперской винтовки, пытаясь не думать о Гунне, лейтехе, подарившем ему эти мгновения радости общения с совершенно чужой землей.
Все люди на этой войне после первых трех месяцев пребывания здесь делились на два типа: тех, кто видит в войне только материальную выгоду, и тех, кого в основном привлекает игра в эту войну. Большинство попавших сюда, в конце концов, составляли промежуточную группу. Лейтенант по кличке Гунн был ярким представителем той самой промежуточной группы. Он был профессионалом в вопросах торговли с местным населением, и еще большим профессионалом в вопросах ведения засадных действий против того же самого населения. Не утруждая себя компромиссами, Гунн нашел простой способ избавиться от угрызений совести - и то и другое он делал с чувством большой ответственности. Это выдавало в нем профи, стремящегося делать свою работу настолько аккуратно, насколько позволяют обстоятельства. Считалось, что Гунн не приступает к делу до тех пор, пока не предпримет необходимых мер, чтобы обезопасить себя "на случай, если придется иметь дела с Аллахом ".
Не скрывая своего двойного высшего образования, Гунн элегантно, как бы дополняя Шекспира, объяснял свой взгляд на окружающую его действительность: "Дыра в кармане приводит к пустоте в голове. Пустота в голове приводит к дырке в той же голове. И другого выбора нет вокруг на сотни километров, сынки. Вся наша жизнь здесь сводится к необходимости выжить, и мы медленно становимся животными на этой чертовой войне".
До того, как Гунн приметил Пулю, тот был простым бойцом "только что с самолета". У него даже было имя. Мама звала его Кешей, но мама ничего не говорила Кеше про войну и Советскую армию.
Кеша жил с родителями и сестрой в горняцком урановом городке, затерявшемся в степных просторах. Он и не подозревал о существовании курсанта, будущего лейтенанта, жующего яблоки где-то на Украине. Война свела их вместе, пропустив их мир через оптику прицела, страшно упростив жизнь, сделав ее невыносимо конкретной...
...Когда мы, слегка выпив и выкурив все запасы "дряни", переместились на балкон, предоставляя Кешиной семье возможность спокойно выспаться, теплая летняя ночь наполнила маленькую квартиру своей прохладой. Мы сидели на балконе и говорили о прошлом. Я старался перевести разговор на настоящее положение дел. Но он, пропуская мои вопросы, все тащил и тащил меня в войну. Заглянув через открытую дверь балкона в комнату, где, укрывшись белыми простынями, на единственном диване спали его жена и дочь, он вдруг неожиданно сказал, кивая головой в комнату: "Прикинь, мы в морге!"

Подобная аллегория меня поразила. Да, в залитой серебряным лунным светом комнате на полу лежали постеленные для нас матрацы, накрытые белыми простынями. Остальные спящие, также укрытые белым, дополняли эту картину ночной тишины. Но о чем нужно думать, как нужно смотреть на этот мир из глазниц-амбразур этого круглого, непробиваемого, словно дот, черепа, чтобы эту белую тишину, наполненную спокойствием здорового безмятежного сна, сравнить с мертвой безжизненностью морга?!
"Ты понимаешь, Кеш, что ты сейчас гонишь?" - спросил я его. "Я гоню?" - он искренне удивился. "Это ты гонишь! Ты думаешь все кончилось? Да оно только начинается! Ты посмотри вокруг? Ты забыл, как тебя в госпитале на коляске спускали лифтом на улицу только после того, как ты рубль давал деду-лифтеру, забыл? Они не сдохли. У них дети растут, их дети, воспитанные ими. Они все вокруг нас. Они же мертвые все! И мы опять одни! Одни, как тогда в засаде! Это моя война и я ее не проиграю..." - он замолчал, глядя на меня в упор.
- Кеш, я участвую, - успокоил я его.
- Ты помнишь, как нас учил Гунн? - не унимался он...
"...Ты должен понять, что это чужой тебе человек. Иначе ты не сможешь сделать это. Ты должен понять, что это просто мишень, цель. Это чужая жизнь, чуждая тебе. Если ты это не сделаешь, то он такого шанса не упустит. Если ты подаришь ему этот шанс, он подарит тебе увольнительную домой. Только поедешь ты к маме в "консервах". И будет она писать в бригаду письма с вопросами о том, почему лейтенант не вернул ей сына."
- Тебе это надо? - Гунн стоял над Пулей, разбросавшим ноги в стороны, демонстрируя стрельбу лежа.
Перед Пулей была мишень, Гунн лично притащил ее на Поле. Это был старый глиняный кувшин, наполненный остатками киселя с ПХД. Сверху на кувшин был натянут презерватив, измазанный какой-то липкой гадостью, к которой прилипли куски войлока и другой волосатой дряни. Все это стояло от Пули на дистанции в пятьсот метров.
- Вот, сынок, перед тобой цель. Представь, что от твоего попадания зависит мое настроение - и поэтому твое будущее. Выстрел, результат - идем отдыхать. Нет результата - я иду отдыхать, ты идешь работать. После попадания в цель ты можешь сходить и убедиться в том, как будет выглядеть твоя голова, когда в ней сделают дырку. Этот кувшин с презервативом - точная копия твоей головы. Если ты этого не поймешь, тебя легче будет убить сейчас, чем брать с собой, а потом вытаскивать тебя на себе под огнем. Правила простые, поэтому запоминай, повторять не буду.

Первое: от стрелка из проклятой "Ли Энфилд" образца 1902 года, кидающей пули на дистанцию прицельной дальности до кэмэ восемьсот, ты выгодно отличаешься скоростью стрельбы. Если он обкурен и в меру раздражен, то его первый выстрел - это порядка семи секунд работы его мозгов. Учитывая, что попасть с первого раза - это гусарство для нормального человека, то на перезарядку духу понадобится для повторного выстрела секунд десять. Усек? Время подготовки второго выстрела дает движущейся цели шанс в тридцать метров, если конечно штаны спущены. У тебя такой паузы не должно быть. Твоя невеста - автоматическая винтовка, она экономит тебе секунд пять, а это метров пятнадцать, которые ты не дашь жертве пробежать. Первый выстрел в цель - это мечта! Мечтать не вредно, вредно не мечтать. Но после выстрела мимо цель присядет, это в лучшем случае. В зависимости от жизненного опыта и психики то мгновенное оцепенение, в которое ты его вводишь своим первым неудачным выстрелом, длится около пяти-шести секунд. Это твой звездный час! Тебе этот миг дарит твоя автоматическая винтовка, оцени это.

Второе: нормальный дух - в толщину, в среднем, до пятидесяти сантиметров. Все, что делает его живым и шустрым, находится внутри его тела на глубине 15-20 см. А на его грудь легко ложится круг радиусом в десять сантиметров - это гораздо больше разброса твоей винтовки на дистанции 400 метров. На этом рубеже тебя может достать только такой же как ты стрелок или пулеметчик.
Пуля твоей винтовки весит чуть больше девяти граммов. Она одета в стальную рубашку с медным покрытием. При попадании в духа она разворачивается на 90, затем, спустя долю секунды, на 180 градусов - и летит задницей вперед, незначительно разрывая ткани. Но на глубине 15-20 сантиметров она теряет свою силу, передавая ее телу уже мертвого от страха духа. При этом его требуха переживает очень сильный разрыв тканей. Причем, при прохождении через сплошные органы - легкие или печень, она их разрушает полностью. Понял? Так что, твоя задача - попасть. Остальное не твое дело. Но фокус в другом.
При попадании в тело пуля заставляет его пульсировать, как наполненный водой воздушный шарик. Представь, что с интервалом в две секунды в духа попадают две-три твоих пули? Они так раскачают его дерьмо, что оно само разорвет тело изнутри! Поэтому, запомни, сынок.

Первое: прицельная планка твоей оптики обычно мечется на цели - это нормально, но колебания должны снижаться на окончательной стадии прицеливания - за несколько мгновений до выстрела.
Второе: устойчивое положение винтовки, возможность ее перемещения при наводке и удобство самой наводки обеспечит принятое тобой положение для стрельбы. Здесь есть одна проблема - отдача. Удерживай ее. За счет правильного положения и, следовательно, снижения колебаний ты сможешь увеличить точность прицеливания в 6 раз при стрельбе из положения лежа или сидя, по сравнению с той позой, когда ты читаешь, лежа на пляже или сидишь на унитазе, с опорой на локти рук (если будешь слушать меня).
Вот причины, которые заставляют обратить внимание на все эти прибабахи в куче - у тебя преимущество в скорострельности, у тебя неплохая оптика для попадания на рубеже 400 метров тремя выстрелами в круг радиусом в десять сантиметров, что даст тебе гарантию сто процентов даже при поносе, который будет тебя мучить в это время.
У тебя есть все шансы уехать домой героем, сынок! А сейчас у тебя есть возможность меня удивить. Сначала делаешь один выстрел по цели, затем, как можно быстрее и точнее, два-три выстрела подряд и идем смотреть "его" мозги в кувшине. Приготовься и начинай без команды, - Гунн отошел в сторону, чтобы не мешать.
Первая пуля попала в горлышко кувшина, пробила его насквозь и оставила пыльный след на земле далеко за ним. Две другие, последовавшие следом с интервалом почти в три секунды, попали в центр кувшина, разбив его на крупные куски и порвав презерватив в местах входа и выхода. Сквозь дырки презерватива, стягивающего торчащие осколки разбитого кувшина, вытекал в песок кисель. Гунн поднял кувшин, лежавший на боку и, демонстративно осматривая его, вылил остатки киселя с черепками.
- Тут даже на таблицу умножения не осталось, - прокомментировал он остатки "условных мозгов". Пуля стоял рядом и старался смотреть в сторону.
- Привыкай, сынок. Пойми, если ты не всадишь в него в течение первых десяти секунд, ты можешь в него влюбиться. А это значит, что ты просто не станешь стрелять. А я хочу тебе верить. Нас обоих ждут дома, - Гунн ободряющее похлопал по плечу Пулю. "Боже, да он сумасшедший!" - с ужасом подумал Пуля...

Кеша сидел, вытянув перед собой свои худые натруженные руки.
- Когда я завалил на сессии математику на петрофизическом факультете Московского горного института, вернулся домой в Казахстан. Устроился на проходку в шахту. Долбим уран потихоньку. У нас же здесь бродяг хватает. Они меня все знают. Мне с ними по их понятиям легче жить, чем с этими...
...Как-то пошел на открытое партийное собрание шахты. Зашел к бродягам взять "дряни" дунуть. А они мне говорят: "Кеша, мы тебя знаем, ты там щас дунешь, тебя пока прибьет - ты к нам придешь и нас будешь грузить. Ты лучше сейчас здесь, с нами, дунь и иди туда - их грузи." Разбираются, черти, в жизни.
Ну, дунул я хорошенько и пошел на собрание отцов-коммунистов. Сижу, слушаю как они в свои игры играют. Прикололо меня это. Я и выступил. Дали мне слово, мол, пусть молодежь скажет, я ведь под дембель вступил в кандидаты и домой приехал уже членом их партии, сам знаешь - полгода боевого стажа, и ты без паузы уже кандидат. Ну, вышел я на трибуну, а перед этим у Горбачева прочитал про новое мышление ровно четыре страницы. Ну, и дал - все, что прочитал, и еще от себя прогнал, как бы я хотел это все видеть. Смотрю я - притихли отцы, тихо так в зале. Все два часа, что выступал, тишина стояла. Потом после меня еще один выступил с одобрением, и быстренько они сходку свою свернули. Так на выходе все мне руку жмут, одобряют: мастер, бригадир, начальник смены. А весь прикол в парторге. Подошел он ко мне и проникновенно так сказал: "Молодец, что выступил, но все-таки слабовато, надо было лучше подготовиться..."
Представляешь, он все за чистую монету принял! А ты мне говоришь, что я гоню. Это они гонят, и не понимают этого!

Это случилось в один миг, 9 мая 1982 года. Несмотря на праздник, батальону пришлось обеспечивать прохождение колонны. Две роты сорвались из расположения, не отдохнув после проведенных засад, не успев опробовать заготовленную заранее молодыми по случаю большого праздника бражку. Группы высаживались с брони в ходе движения по маршруту, блокируя участки вероятного обстрела, опережая засады противника в местах, где зеленка опасно приближалась к бетонке. Выигрывал тот, кто успевал.
Выстрел прозвучал одиноко и почти не слышно в ритме движения группы по винограднику. Пуля, посланная опытной рукой, остановила Халимова. Войдя в тело чуть правее правого соска, она вышла через левую лопатку, раздробив кость и обильно смочив хэбэ на спине кровью. Халимов, побелев лицом, скатился с дувала, в проеме которого его поймал дух. Он упал к ногам Кеши, который только что перед Халимовым пролез в эту злополучную дыру. Снайпер для острастки и в целях профилактики других попыток преодолеть дувал сделал еще несколько выстрелов подряд, продемонстрировав при этом завидное мастерство скорострельности своего "Бура".
Дувал разрезал дозорную группу из трех человек пополам. Один из троих, через тело которого прошла та невидимая черта, которую прочертил невозмутимый дух, уже был мертв. Двое других остались по разные стороны глиняной стены. Шквал огня, который последовал за выстрелами снайпера, заставил группу прижаться к дувалу и лишил возможности преодолеть его.
Кеша в первую минуту сидел, склонившись над мертвым телом товарища. Халилов умер у него на руках сразу же, как только Кешка перевернул его лицом к себе. Он умер тихо и быстро, прошептав бескровными губами: "Мама, как больно." Инстинктивно, стремясь избавиться от чужой липкой крови, Кеша макнул руки в пыль. Стыдливо вытирая впитавшую в себя кровь пыль, он старался повнимательней оглядеться, чтобы определить направление выстрела, который они прозевали. Когда море огня, под прикрытием которого три человека вместе с Гунном перепрыгнули через дувал, выплеснулось из всех имеющихся в группе стволов на виноградник, Кеша уже метался, безрассудно пытаясь определить позицию стрелка, начавшего эту маленькую войну - пригнувшись, он перемещался по лабиринту виноградника.
Понимая, что упускает время, Кеша сместился в край виноградника, пытаясь выбрать удобную позицию. Приблизительно определив линию выстрела, он понял, что стрелок будет уходить из зоны обстрела и самое удобное для этого место - это пролом в противоположной стене, обрамлявшей виноградник, по диагонали от Кешиной позиции, на рубеже около 80 метров. Стараясь успокоить дыхание, он, широко расставив ноги, раздвинув лозу стволом своего ПК, медленно повел мушку вдоль дувала в ожидании появления стрелка. Он был уверен, что найдет его. Гунн с двумя бойцами, несмотря на плотность огня, смогли передать тело застреленного в проем, где его приняли земляки Халилова. Сразу оглядевшись, Гунн решил искать второго, единственного молодого из троих, попавших под огонь снайпера. Насыщенность воздуха свинцом уменьшилась также неожиданно, как и возросла. Приняв возникшее хрупкое равновесие сил, противник вел только профилактический огонь, стараясь сохранить дистанцию. Прозвучавшая в этот момент длинная, гортанная пулеметная очередь означала только одно - молодой все еще жив и, слава богу, огрызается.
Дух появился в проеме неожиданно. Кеша почти прозевал его. Боясь, что он упустит со скрещения мушки с прицелом туловище духа, Кешка нажал на спусковой крючок пулемета и продолжал стрелять, пока пыль, поднятая его пулями, не скрыла от него и дыру в дувале и труп, сползший к его основанию. Его пулемет Калашникова послушно следовал желаниям своего хозяина, посылая пули во врага с единственным желанием - наказать, убить, доказать Кеше, что он может это сделать.
Они в тот день сделали все, что смогли. Он выследил и завалил стрелка, Гунн вытащил тело этого духа вместе с его винтарем под яростным огнем. Уже вечером в бригаде, не стесняясь своего хмельного выхлопа, лейтеха выловил дерзкого молодого, желая посмотреть на этого клоуна.
- Любишь воевать, сынок? - Гунн в упор смотрел на молодого солдата, которого привели по его просьбе в курилку между палатками.
- Нет, пулять люблю, - стараясь выглядеть безразличным, ответил молодой. Гунн внимательно осмотрел эту нелепую фигуру в панаме с мятыми полями, но с уже лихо заломленным затылком и пыльными грязными ботинками без шнурков.
- Значит, любишь пулять? - переспросил Гунн, - а я, было, подумал, что духи в атаку пошли, когда ты с пулемета саданул. Быстро ты сообразил, что к чему.
- Пулей! - молодой самодовольно улыбнулся. Гунн продолжал внимательно разглядывать этого балбеса, который медленно переполнялся закипающей в его заднице собственной значимостью, не подозревая о истинном положении вещей.
- На войне бывают моменты, сынок, когда необходимо действовать беспощадно и жестоко - это моменты озарения твоего сознания, когда ты знаешь, что ты должен делать быстро и точно, прямо и непосредственно. В такой момент ты принадлежишь своему телу, наполненному инстинктами. И чем быстрее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Если дальше будешь пулей соображать, папа тобой может гордиться. А сейчас, - Гунн в упор смотрел в глаза молодого, проверяя, как далеко тот может зайти в своей дерзости, - понты убери, промежность на панаме поправь, проволоку замени шнурками и старайся больше не чмонеть. Бросай свои парагвайские замашки - все проблемы твоего быта относятся к трудностям войны. Завтра с такой же дерзостью и винтовкой - ты на "Поле дураков". Будем из тебя индейца делать.
Так он стал Пулей. Многие, прилетевшие с ним на одном самолете, были все еще "мифами", "бесами", "индейцами", "парагвайцами", "желудками", "черепами", "духами", "червями". Многие из них уже потеряли свои имена, так и не заработав новых...
Гунн погиб от нашей дымовой мины из кассетного миномета "Василек". Группа попала в задницу в зеленке. Духи принялись плотно окучивать ребят. Гунн умудрился протащить группу через арык к находившимся в окружении. Плотность огня с обеих сторон была очень высокой. Вытаскивать раненых приходилось в паузах между залпами минбатареи, пристрелявшей русло арыка и отсекавшей своими ударами духов, которые лезли в эту щель, словно мухи на дерьмо. Гунн провел уже три группы туда и обратно, когда молодой солдатик с минбатареи, случайно задев спуск, дал залп из "Василька" по пристрелянному руслу, по дну которого Гунн выводил группу.
Их накрыло этим залпом. Троих сильно посекло осколками. Двое следовавших за Гунном получили ожоги от дымовой мины, попавшей точно в основание черепа лейтенанта, сильно опалив его тело и оторвав ему голову. Гунна вынесли на руках, через минуту притащили то, что когда-то было у него на плечах. Молодого из минбатареи чудом удалось спасти от самосуда. В тот день у многих из бригады жизнь разделилась на две половины: до того и после того.
На внутренней стороне берета Гунна, хранившемся в ротной каптерке в ящике из-под гранат вместе с другими его личными вещами, была надпись: "Я REX ВДВ, а не кусок гудрона!".
Часто вспоминая Гунна, я много думал о том, что видел на той дурацкой войне и о том, что видел и пережил после, отлеживая бока на госпитальной койке, натирая культи убогими протезами, выпивая литры водки с контуженными братьями-интернационалистами, выслушивая сожаления от тех, кто там не был. Гунн собрал нас всех в кучу, сделав из нас специалистов, а одного из нас просто асом на этой войне. Он научил нас многому, до остального мы дошли сами. Он лишил нас веры в бессмертие и избавил от иллюзии безнаказанности зла. Мы поняли, что оружием может быть простой карандаш, удар которым может подарить вам вульгарный перитонит, и лишь расторопность местных санитаров будет залогом благополучного исхода.
Уже там каждый из нас понял, что оружие дает тебе право фактической мощи над местными кишлаками, которые ты можешь снести одним залпом. В частном случае - легко можно столкнуться с ситуацией, когда ты будешь полностью владеть правом казнить или миловать пойманного тобой духа. И никого нисколько не удивит, если ты выйдешь за рамки раз или два, просто, чтобы убедиться, удастся тебе это или нет? И, если ты это сделаешь, ты обязательно подсознательно будешь стремиться потом расширить пределы своего могущества, пока не натолкнешься на крепкую стену, границу, установленную твоей судьбой, которая одна лишь способна заставить тебя остановиться.
Судьба - это как пуля снайпера. Ты живешь, пока она летит. Как только попадаешь на прицел - ты уже не принадлежишь себе до конца. В знак предупреждения начинаешь получать мелкие неприятности. Затем, не вняв предупреждениям, натыкаешься на прочную стену, которая дает только один выбор - либо жить в установленных стеной границах, спрятавшись от предназначенной судьбой пули, либо преодолеть стену и умереть свободным. Главное - вовремя понять, что ты уже достиг своей стены, познал предел дозволенного, предел своего могущества.
Восемьдесят из ста, прибывших в бригаду, достигали этой черты и не преодолевали ее, или, пару раз перешагнув ее и вернувшись, не справлялись со страхом за собственную проявленную смелость. А вот остальные двадцать переступают эту грань по несколько раз в день, хмелея от чувства свободы, вседозволенности и постоянной угрозы наказания за проявленную дерзость. Сам факт их существования, их способность сохраниться и остаться людьми и есть та мера человеческой удачи, которой определяется мастерство снайпера, отмеряющего дозволенное нам и наказывающего нас за дерзость попытки откусить от жизни больше, чем мы можем съесть, или за большую цену.
Гунн говорил нам: "Жизнь прекрасна, но не дорога. И главное - мы сами должны назначать цену за нее! Важно не продешевить в своей дерзости"...
Раз побывав там, за стеной, те двадцать из ста остаются жить в том мире, где все за все готовы платить любую цену, ибо там все прямо, просто и понятно...
- Часто у тебя срывает крышу? - спрашиваю я Кешу, пытаясь понять, понимает ли он, что его не понимают другие люди. "Последний раз, когда сорвало крышу, я развелся. Сейчас вроде нормально. Никто не жалуется. А вот в тот раз, тогда я серьезно все делал. Это они думают, что я только гнал. А я не гнал!".
Его история меня не удивила.
"Меня выкинули из института. Я вернулся на рудник. Квартиру мне не давали. Поставили на очередь, и я стал ждать. С родителями я не стал жить. Съехал от них. Комнату снял у старой казашки, в квартале землянок, где раньше жили основатели рудника, зеки и ссыльные работяги.
Казашка была бабкой старой закалки, курила "Беломор", имела наколку на руке и иногда материлась по-русски. Единственное условие, которое она поставила - не есть в ее доме свинину, уважая ее как мусульманку. На том и договорились. Все шло нормально. С бабкой я быстро сдружился. Хохлушка, с которой я жил тогда, расписавшись по глупости, не все делала так, как я хотел. Но это не волновало меня. Я еще сам не знал, чего хочу, - упахивался на шахте до беспамятства.
Однажды прихожу домой. Казашка сидит на улице, прикуривает одну папиросу от другой. Вижу, что злая. Захожу в комнату, а там моя хохлушка жарит шкварки, запах на всю землянку! Я ей говорю: "Что ты делаешь, зачем бабку обижаешь?" А она мне отвечает, мол, пусть потерпит, не для того мой муж в Афгане воевал, чтобы здесь, дома, мусульман слушаться. Ну, тут шторки у меня и упали. Не стал я ее сразу убивать.
Выхожу на улицу. Подхожу к апе и говорю: "Что я должен сделать, чтобы исправить проступок моей жены?" "А что мне делать? Как смыть позор с оскверненного дома? Не убьешь же ты ее за это?" - спрашивает апа у меня. "А почему бы и нет?" - говорю я ей. "Дело серьезное и решать его надо по-серьезному."
Выволакиваю свою благоверную за космы на улицу, срываю бельевую веревку с простынями. Простыню ей на голову, петлю на шею, веревку на столб, табуретку под ноги. Апа молчит, не мешает. Моя стоит с простыней на голове, петлей на шее и только тихо так скулит. Народ, смотрю, уже сбегаться начал. Люди там разные в землянках живут, многие из них уже рождаются с наколками.
Апа вдруг как заорет, что готова простить, чтобы я грех на душу не брал, аллаха побоялся - вешать грех у них большой. А то я не знаю? Я ей в ответ, а как же насчет оскверненного свининой дома, как быть с неверной? Все вокруг орут. Я решил, раз они предложили ее кончить за осквернение дома, пусть кончают. Только тогда я кончу одного из них, так как, кто мне простит мое безвольное участие в смерти жены. Предлагаю им: я - жену кончаю, они - одного из своих. А чтобы долго не выбирали кого кончать, я начал табуретку из-под ног у своей хохлушки выбивать...
Потом, когда все закончилось всеобщей мировой попойкой, все недоумевали, как я мог так сделать? А как они могли так сделать? Кто предложил мне такое решение, за которое никто не собирался отвечать?
Я сказал - я сделал. А они? Тогда без обид, ребята, решил я, и начал всех строить. Раз не можешь как я, тогда твой номер 320-й, становись за спину и делай, что я скажу!
А казашка оказалась заслуженной бабкой. Надела все свои ордена и пошла в горисполком. В итоге я получил себе хату. Вот только хохлушка моя в тот же вечер чухнула из дома, и я ее больше не видел..."
Я слушал истории из жизни Кешки и думал, как все мы похожи. Мы все словно ходим по заколдованному кругу, открывая одни и те же двери, не находя разумных, гибких решений из простых бытовых ситуаций. Превращая каждую из них в маленькую собственную войну, уповая на собственное везение, не считаясь с ценой и потерями, переступая через собственные трупы.
Государство, пославшее нас туда и не готовое к нашему возвращению, столкнувшись в нашем лице с резким усилением оппозиции, уходит на свою нормальную роль - применять насилие, следить за соблюдением общественных правил и частных договоров, защищать граждан друг от друга и само государство от нас, избавляясь от взятых когда-то по отношению к нам обязательств.
Погиб Гунн. Летом восемьдесят второго под Калатом погиб ротный. Под Сенжераем 22 апреля восемьдесят третьего рота попала в засаду, и там остались многие. Пуля был только контужен - повезло ему?
Жизнь разбросала нас всех. Мы все были там, за этой стеной, и каждый сделал свой выбор. Я свой, Гунн свой, Пуля свой, ротный свой. Каждый из нас знает, что хочет. Каждый знает, что он может. Мы все знаем, что нас ждет.

Кешка стучал по струнам давно уже кем-то изнасилованной гитары. Его не смущало ни ранее утро, ни отсутствие слуха и элементарных навыков. Пытаясь изобразить чье-то произведение, плод музыкального творчества, мы в два голоса дружно выводили:

"И проходит радости волна,
Первых встреч объятья остывают.
Видишь, как растет вокруг стена!
Там, за ней, тебя не понимают!!!"

Под редакцией Андрея Травина. Третий год издания.